Хьюстон, у тебя нет проблем, ты просто себя накручиваешь.
Эпитафия
Отец всегда много пил. Любви к спиртному в нем было чуть больше, чем любви ко всему окружающему, и это было обидно. Обидным было то, что ни с какой стороны к отцу было не подступиться, пока он не выпьет, а когда выпьет, поговорить с ним по-человечески не представлялось возможным.
Под градусом любовь отца ко всему вокруг океанами разливалась, срываясь с его языка: он любил Бродского и Modern Talking, шведский язык и давным-давно снесенную Берлинскую стену, он любил друзей-музыкантов и совершенно невозможные знакомства, был очарован светловолосыми барышнями и ласково гладил котов.
За гранью этого состояния любовь в нем едва теплилась, оставаясь глубоким воспоминанием на дне глаз. Словно он любил когда-то давно – целые сутки назад, и ощущение это для него теперешнего безвозвратно утеряно.
Будучи трезвым, отец не был настроен на ту тонкую волну, которая влечет людей друг к другу. Когда же он выпивал, весь мир вокруг был словно сплетен в один жаркий ком нитей. И не было ни преград, ни условностей, которые хоть сколько-нибудь отдаляли от понимания того, что таилось в основании черепа условно важного собеседника.
Отец любил как ничто более это состояние легкого дурмана, которое, обволакивая небо, становилось путеводной звездой в мир куда более совершенный, чем наш. Люди там были умны и раскованы, правительства не существовало вовсе, следы войн и сражений стерлись в мелкую труху, словно и не было их, а любовь и музыка царили повсеместно. В той вселенной нельзя было выйти из дома без саундтрека к собственной жизни, зато легко – забыть зонт. В том месте джазовый клуб можно было встретить всего в трех кварталах от квартиры, и влюбиться там без памяти под звуки старого магнитофона. Там, в этой чудесной утопии, существование казалось магическим, потрясающе ясным, и понятие сумасшествия описывало лишь временное помешательство на почве безудержной страсти.
Отцу там было невыносимо прекрасно, и потому возвращая в реальность, он старался как можно скорее ее покинуть. Любовь к алкоголю была в нем несущественной условностью. Мир, каким он его любил, никогда не мог бы стать реальностью по многим причинам, да и отец был никудышным революционером, чтобы что-то суметь изменить. Его любовь никогда не была жестокой, в отличие от реальности, в которой приходилось существовать между двумя отличными вечеринками в неделю.
Могу ли я сказать, что отец был алкоголиком, каким его сейчас хотят запомнить все присутствующие? Разумеется, нет. Вы идиоты, если считаете, что вашу холодность, злобу и нежелание понять можно было бы предпочесть сладкой неге теплого мира алкогольной фантазии.
Я лишь надеюсь теперь, что отцу удалось наконец попасть в мир, где знать имена великих музыкантов важнее, чем помнить имена лживых политиков; где тебя ценят не за количество получаемых денег, а за твои предпочтения в искусстве; где найти соратника, с которым пройдешь, танцуя по жизни, – легче легкого; где страсть и блеск глаз – самые важные критерии при приеме на работу; где нет пропасти между отцами и детьми; где не приходится казаться алкоголиком, чтобы хотя бы иногда ощущать простое человеческое счастье.
Сверни в конце улицы налево, папа, если хочешь послушать джаз.
Отец всегда много пил. Любви к спиртному в нем было чуть больше, чем любви ко всему окружающему, и это было обидно. Обидным было то, что ни с какой стороны к отцу было не подступиться, пока он не выпьет, а когда выпьет, поговорить с ним по-человечески не представлялось возможным.
Под градусом любовь отца ко всему вокруг океанами разливалась, срываясь с его языка: он любил Бродского и Modern Talking, шведский язык и давным-давно снесенную Берлинскую стену, он любил друзей-музыкантов и совершенно невозможные знакомства, был очарован светловолосыми барышнями и ласково гладил котов.
За гранью этого состояния любовь в нем едва теплилась, оставаясь глубоким воспоминанием на дне глаз. Словно он любил когда-то давно – целые сутки назад, и ощущение это для него теперешнего безвозвратно утеряно.
Будучи трезвым, отец не был настроен на ту тонкую волну, которая влечет людей друг к другу. Когда же он выпивал, весь мир вокруг был словно сплетен в один жаркий ком нитей. И не было ни преград, ни условностей, которые хоть сколько-нибудь отдаляли от понимания того, что таилось в основании черепа условно важного собеседника.
Отец любил как ничто более это состояние легкого дурмана, которое, обволакивая небо, становилось путеводной звездой в мир куда более совершенный, чем наш. Люди там были умны и раскованы, правительства не существовало вовсе, следы войн и сражений стерлись в мелкую труху, словно и не было их, а любовь и музыка царили повсеместно. В той вселенной нельзя было выйти из дома без саундтрека к собственной жизни, зато легко – забыть зонт. В том месте джазовый клуб можно было встретить всего в трех кварталах от квартиры, и влюбиться там без памяти под звуки старого магнитофона. Там, в этой чудесной утопии, существование казалось магическим, потрясающе ясным, и понятие сумасшествия описывало лишь временное помешательство на почве безудержной страсти.
Отцу там было невыносимо прекрасно, и потому возвращая в реальность, он старался как можно скорее ее покинуть. Любовь к алкоголю была в нем несущественной условностью. Мир, каким он его любил, никогда не мог бы стать реальностью по многим причинам, да и отец был никудышным революционером, чтобы что-то суметь изменить. Его любовь никогда не была жестокой, в отличие от реальности, в которой приходилось существовать между двумя отличными вечеринками в неделю.
Могу ли я сказать, что отец был алкоголиком, каким его сейчас хотят запомнить все присутствующие? Разумеется, нет. Вы идиоты, если считаете, что вашу холодность, злобу и нежелание понять можно было бы предпочесть сладкой неге теплого мира алкогольной фантазии.
Я лишь надеюсь теперь, что отцу удалось наконец попасть в мир, где знать имена великих музыкантов важнее, чем помнить имена лживых политиков; где тебя ценят не за количество получаемых денег, а за твои предпочтения в искусстве; где найти соратника, с которым пройдешь, танцуя по жизни, – легче легкого; где страсть и блеск глаз – самые важные критерии при приеме на работу; где нет пропасти между отцами и детьми; где не приходится казаться алкоголиком, чтобы хотя бы иногда ощущать простое человеческое счастье.
Сверни в конце улицы налево, папа, если хочешь послушать джаз.